10 замечательных книг о собаках
Писать книги о животных – это особенный талант. Когда такая история рассказана хорошо, от нее не могут оторваться ни взрослые, ни дети.
ТОП-10 книг о собаках (личный рейтинг):
1. Джек Лондон «Зов Предков»
Во времена золотой лихорадки на Аляске катастрофически не хватало ездовых собак, их закупали и воровали по всей стране. Так домашний любимец Бэк, никогда не видевший снега, оказывается в упряжке.
Повесть нравится мне не меньше знаменитого «Белого Клыка», хотя в конце впору плакать (не волнуйтесь, погибает не пёс, а его хозяин).
2. Эрик Найт «Лесси»
Самая знаменитая колли в мире – это Лесси. По-настоящему трогательная история о дружбе мальчика-подростка и его шотландской овчарки. После того, как их разлучили, собака проделывает путь пешком через всю страну, пытаясь вернуться к хозяину.
3. Эрнест Сетон-Томпсон «Снап: история бультерьера»
Томпсон удивительно описал жизнь многих диких животных (лис Домино, койот Тито, кролик Джек). Но есть у него повесть про собаку, которая заставит рыдать всех поклонников бультерьеров . О маленькой собаке с большим сердцем. Осторожно, трагический финал.
4. Оливер Кервуд «Бродяги Севера»
Кервуд много писал о животных и людях Севера, и повесть о собаке «Казан» даже более знаменита. Но я рекомендую именно «Бродяг Севера»! Эта история надолго захватила мое воображение: маленький медвежонок и щенок оказываются в лесу, связанные одной веревкой. Сироты вынуждены расти и спасаться от врагов вместе, что послужило началом удивительной дружбы эрделя и огромного медведя. Счастливый конец, что для меня очень важно!
5. Джеймс Хэрриот «О кошках и собаках»
Хэрриот – это псевдоним настоящего ветеринарного врача, практиковавшего в Англии в 60-х годах 20 века. Его рассказы интересны тем, что он позволяет окунуться в специфику своей профессии без сложных терминов. Они пропитаны бесконечной любовью к животным, мягким юмором и читаются на одном дыхании!
6. Г. Троепольский «Белый Бим Черное Ухо»
Возможно, вы смотрели одноименный фильм, но повесть прочитать стоит. История охотничьего пса породы сеттер-гордон, который родился с нестандартным окрасом, заставляет рыдать уже несколько поколений людей. История Бима заставила меня задуматься: когда умирает питомец – это огромное горе, но когда хозяин уходит раньше своих животных – это намного хуже!
7. Ю. Казаков «Арктур Гончий Пес»
Если и есть на свете история более печальная, чем про Бима – то это рассказ о слепой гончей собаке. Арктур был слеп от рождения, но научился ориентироваться по запаху и тонкому слуху. Охотничий инстинкт гнал его в лес, где и закончилась в итоге безвременно жизнь удивительного пса.
8. А.Куприн «Белый пудель»
Рассказ о бродячих циркачах и их верном друге – пуделе Арто – основан на реальной жизни. Преданность и ум белого пуделя восхищают нас до сих пор.
9. Ю. Коваль «Пограничный пёс Алый»
Повесть про служебную собаку – восточноевропейскую овчарку. Пёс Алый погибает, спасая жизнь хозяина. Этот момент изменили в одноименной экранизации, решив, что Алый должен выжить!
10. Израиль Меттер «Мухтар»
Именно книга легла в основу знаменитого фильма «Ко мне, Мухтар». Милицейская овчарка выслеживает и задерживает преступников, проявляя недюжинные способности и почти человеческий интеллект.
Предлагаю на ваш суд и собственную повесть о рыжей таксе, благодаря которой можно узнать все нюансы работы ветеринарных врачей:
Источник
Джек Лондон
Цель жизни — добыча. Сущность жизни — добыча. Жизнь питается жизнью. Все живое в мире делится на тех, кто ест, и тех, кого едят. И закон этот говорил: ешь, или съедят тебя самого. Белый Клык
Верстка сайтов
- Адаптивная вёрстка
- Вёрстка кроссбраузерная
- Резиновая вёрстка
- Нарезка, верстка по psd файлам;
- Программирование JavaScript, jQuery
- Натяжка сайтов на CMS
На правах рекламы:
Произведения Джека Лондона
Романы, повести
Рассказы
Стихи
Мне нравятся и шелест крыл,
И эти с ветром шашни.
Я змея запускать любил
С плющом увитой башни.
Змей вырывается из рук.
Внизу — листвы кипенье.
Полет стремительный. И вдруг —
Лучей небесных пенье.
Упругая тугая нить
И змей, что рвется с крыши,
Заставят ветер говорить, —
Фонограф все запишет.
Так я пишу с недавних пор,
И ветра чувствую напор,
И трепетанье нити.
Я наблюдал садовника работу.
Он ирис наклонил к себе слегка —
И лепестки разворошил и что-то
Поправил в самой чашечке цветка.
Кощунством ли назвать такое действо,
Когда ему цветение итог?
И кто, как не Садовник, знает средство?
Его рукой не Дьявол водит — Бог!
Припоминаю друга своего.
Он будни будоражит — для того,
Чтоб различать неслышный уху глас,
Чтоб видеть тени, скрытые от глаз…
Он встал на оползающий обрыв.
Но Бог — не осудил бы тот порыв?!
(мои извинения — в адрес англичанина Генри)
Лишь слух о золоте прошел —
В Клондайк он поспешил.
Сто миль прошел, а не нашел
Он холодал, он голодал.
Мечтать о деньгах перестал.
И — руки опустил.
Поет армейская труба —
И он уже солдат.
Но дисциплина и пальба
Его гнетут, как ад.
Худа солдатская еда.
И дождь заморосил.
Капрал ему по шее дал —
Он руки опустил.
Девицу в мае полюбил —
За нежный голосок!
Та на его любовный пыл
Но отказала наотрез,
Лишь замуж пригласил.
И он тотчас слетел с небес
И — руки опустил.
Еще попытка. На черта.
Те три — не удались.
Поехал в Гарлем — и с моста
Шагнул, не глядя вниз.
От холода стеснило грудь,
На крик не хватит сил.
Он побарахтался чуть-чуть…
И — руки опустил.
Отправился я клад искать когда-то
В той стороне, где радуга встает.
Перемахнул через ограду сада,
Намереваясь клад найти когда-то…
Но — я прошу! — болтать о том не надо
Моей любимой, что в саду живет.
Мне удалось свой клад найти когда-то
В той стороне, где радуга встает.
Солнца огненные плети,
Мы недолго, но цвели…
Кто же нас упрятал в эти
Клети мрачные Земли?
Не допив желанный кубок,
Не узнав земной Весны,
Мы, поруганные грубо,
С праздника удалены.
В тесном каменном подвале,
В скудном воздухе сыром
Мы мечтать не перестали
О рождении втором.
Долго, долго мука длится…
Потечет ли Время вспять?
Бог, перевернув Страницу, —
Миру явит нас опять?
Живу я долго… Через край.
Когда же Смерть за мной придет? —
Молчи. Условимся давай:
Гони лукавый этот сброд, —
Шакалов, что завоют вкруг,
Дух испускающего льва…
Лишь ты… Ты разберешь, мой друг,
Мои последние слова.
Бежать за поездом вослед?
Я и бегу… А впрочем,
Чего стараться? Мой билет
Приличен заработок мой
(Верчусь, подобно белке!),
А принесу его домой —
Мои покупки мелки.
Спешу за город — отдохнуть
В кругу былых знакомых.
Они же в город держат путь…
Опять выходит промах!
Не той длины мои носки —
Ботинки — капельку узки.
Плащ — не такого тона.
С прискоком я плясать привык,
А все танцуют плавно.
Подруга делает мне втык,
А недруг — и подавно!
О пошлинах болтать я рад
И прочем реализме.
А мне о серебре твердят
Махорку я курю с тех пор,
Как стал трудиться в рубке.
Мир сухопутный, мне в укор,
Враз перешел на трубки.
В делах сердечных — маета.
Жениться — мне?! Куда уж!
Влюбляюсь в девушку, когда
Она выходит замуж.
Решу расстаться с жизнью?! Что ж,
Черт скажет что-то вроде:
“Чудак! Ты снова отстаешь,
Ведь суицид не в моде!”
Бежать за модою вослед?
Стараться? Нет резона!
Как ни стараюсь, я одет —
Увы! — не по сезону.
* Не по сезону (франц.).
Я вышел на минуту −
А он ко мне зашёл,
Желая выбить ссуду!
Я ж − вышел на минуту…
Вовеки не забуду,
Что он ни с чем ушёл!
В счастливую минуту −
Он вышел, я зашёл
Искателю золота снится еда −
В Клондайке, что снегом по грудь занесён.
Голодного Грёзы влекут в невода −
И он погружается в сладостный сон.
Он видит: родные сидят у огня,
А слуги жаркое на стол подают.
Он стонет: «О сколько еды для меня!
О сколько бы съел оказавшийся тут!»
Фантазия нежно над спящим кружит
И встать принуждает с лежанки сырой.
А Голод плетёт и плетёт миражи
И гонит туда, где съестное горой:
Телячьи котлетки, свиное филе,
Дымящийся кофе, ломти пирога…
Там стоит моргнуть − и тотчас на столе
Появятся суп и баранья нога.
Дрожат его руки… Молитву прочтя
− О есть ли счастливее кто на земле! −
Он водит глазами вокруг, как дитя.
И вот, наконец, выбирает филе.
Слюна наполняет ввалившийся рот.
И челюсти ходят и ходят во сне.
И то ли бормочет он, то ли жуёт…
«Господь милосердный! Ты добр ко мне!»
… Что значит тот шорох, прорезавший Тьму?
Чьё чавканье жадное метит в висок?
Собака… Да полно! Не мнится ль ему.
Собака в углу доедает кусок.
Хватая ружьё, он бросается к ней.
О, хитрая тварь, подстерегшая Ночь!
Собака, однако, проворней, умней.
С куском солонины уносится прочь.
Украден кусок − и котомка пуста.
О как же он плачет, о как же он сник!
Последний кусок − он исчез навсегда.
Сухие бобы − много ль проку от них?
Бедняга, − увы. Обманул тебя Сон.
Что толку взывать к равнодушной Судьбе!
Где та лососина, паштет и бекон?
И где тот Пирог, столь желанный тебе?
Солнца огненные плети, −
Мы недолго, но цвели…
Кто же нас упрятал в эти
Клети мрачные Земли?
Не допив желанный кубок,
Не узнав земной Весны,
Мы, поруганные грубо,
С праздника удалены.
В тесном каменном подвале,
В скудном воздухе сыром
Мы мечтать не перестали
О рождении втором.
Долго, долго мука длится…
Потечёт ли Время вспять?
Бог, перевернув Страницу, −
Миру явит нас опять?!
За паттераном цыган плывем,
Где зори гаснут — туда
Пусть ветер шумит, пусть джонка летит
Не все ли равно куда?
И опять, опять дорогой морей,
Знакомой тропой плывем
Тропою цыган, за тобой, паттеран,
Весь шар земной обойдем.
Дикому соколу — ветер да небо,
Чащи оленю даны,
А сердце мужчины — женскому сердцу,
Как в стародавние дни.
А сердце мужчины — женскому сердцу
В шатрах моих свет погас,
Но у края земли занимается утро,
И весь мир ожидает нас
Братья, помните: мы смертны —
И очередной прибой
В эти сумрачные бездны
Увлечёт нас за собой.
Вспыхнули в костре горящем —
И угасли через час.
Властны мы лишь в настоящем.
Будущее не для нас.
Помните: любовь — основа
Светлой ткани Бытия.
Роды, смерть — два этих слова
Жизнь — порханье, колыханье,
Слабый шелест ветерка.
Наше сбивчиво дыханье,
Наша песня коротка.
Так зачем, чего же ради
Омрачать день золотой
Страшной сказочкой об Аде
И молитвою пустой?
Наш Творец, томимый ленью,
Спрашивает ли когда
Хочется ли им сюда?
Он, досуг свой заполняя,
Но на что он им пеняет
В ходе праздной той игры?
Знаю, что за сито браться
Сеятелю по душе…
Но к чему его бояться?!
Неужели те созданья,
Те игрушечки Его
Все достойны наказанья,
И неужто в завершенье
Ждёт их Суд за прегрешенья
И веленье в Ад сойти?
А была ль Грааля чаша?
Не усмешка ль то Творца?
Ни к чему попытка наша
Нить распутать до конца.
Братья, всё возьмём от жизни.
Прочь, пугающие сны.
Позабыв об укоризне,
Пойте о цветах весны!
Наш Творец парит над нами…
Что он думает о нас —
Людях с жаркими устами?
Осуждает ли подчас?
Только вправе ль осуждать?!
Как не напоить то поле,
Что дождя устало ждать?!
Снова чаша для Причастья,
Долгий из неё глоток.
Тот благословит, кто счастье
Испытать земное смог.
В громкой песне: «Аллилуйя!»
Слейте ваши голоса,
Днём золотым придя к реке,
Сидели мы на ветерке…
Ты мне гадала по руке, −
О эти формы мотылька!
Грудь, что намечена слегка!
Глаза − два ярких уголька!
Сгореть не жалко!
Так говорила мне она:
«О, Жизни линия длинна!
И так отчётливо видна, −
Жизнь долгой будет.
А это несомненный знак,
Что ждёт тебя счастливый брак.
И даже Время − это так! −
Чувств не остудит.
Ты весел… Знаю и сама.
А это линия Ума.
Красноречива и пряма.
Ты вспыльчив и капризен, но
Друзей вокруг тебя полно.
С тобою выпить заодно
Кольцо Венеры… Ой-ой-ой,
Да тут интрижки − чередой…
Приятна жизнь твоя порой.
Хоть не безгрешна.
Болезни, беды, нищета
Тебя не тронут никогда.
Печали − будут. Иногда
Есть девушка… Она робка −
И о любви молчит пока.
Гадалка смолкла… Как игла,
Боль в сердце сладкая вошла…
«Всё рассказала, что могла,
«Любимый…» Как пленённый раб,
Я на мгновение ослаб…
Так и остался навсегда б
О восхитительный ручей!
О милый, ясный свет очей!
Поток взволнованных речей
Покуда пыл мой не угас,
Я, не сводя с гадалки глаз,
Готов был здесь же и сейчас
Взмыть в поднебесье.
С тех пор прошло немало дней,
А сердце ноет всё больней…
Та фея − что-то сталось с ней?
Зарёю рдеет небосвод −
И звёзд не видно боле.
Чуть слышный ветерок несёт
Медовый запах с поля.
Я под её стою окном.
Закрыты ставни прочно.
Она забылась сладким сном.
Пора будить. И срочно!
Бросаю камушки в окно −
Две-три минуту кряду.
Дремать, конечно, мудрено
Под эту канонаду!
Услышит нимфа этот стук.
О, что за наслажденье −
Воображать её испуг
В минуту пробужденья!
Но вот она − О, ждать невмочь! −
Былую вспоминая ночь,
Как серна горная, стройна,
Лицом подобна розе,
Ко мне склоняется она…
Укор в её вопросе:
− А что, бутыль для молока
Не выставила Кэтти?
Так обождите же пока…
Или в свою налейте!
Когда бы золотые дни,
Что я провёл с тобой,
Вдруг переплавились в металл, −
За что бы я его отдал
За час − грядущий − твой!
Убоявшись, наверное, Ада,
Джек вернул мне сегодня рубаху.
Я смеюсь. Хохочу до упада…
«Ты пойми, мне чужого не надо!
Эту спёр ты у старшего брата!
А мою, верно, пропил, дал маху!»
Убоявшись, наверное, Ада,
Джек вернул мне сегодня рубаху.
Какой он − может ли кто его описать?
Шар Земной он расколет на части −
В азарте невиданных войн? Прогонит ли Смерть восвояси?
Источник
Повести о собаках Джека Лондона — суровые реалии жизни эпохи «золотой лихорадки»
Рубрика: Филология, лингвистика
Статья просмотрена: 7707 раз
Библиографическое описание:
Камалова, Д. К. Повести о собаках Джека Лондона — суровые реалии жизни эпохи «золотой лихорадки» / Д. К. Камалова. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2013. — № 7 (54). — С. 480-482. — URL: https://moluch.ru/archive/54/7316/ (дата обращения: 28.04.2021).
Во всем мире Джек Лондон известен прежде всего своими северными рассказами, автобиографическим романом «Мартин Иден» и книгами о собаках. Их было написано четыре, две в начале и две в самом конце творческого пути Лондона. Фактически же это одна большая книга, хотя сюжетно связаны только книги о Майкле и Джерри. К этому циклу относятся повести «Зов предков» (1903), «Белый клык» (1906), «Джерри-островитянин» (1917), «Майкл, брат Джерри» (1917).
Лучшие его произведения, такие, например, как повесть «Зов предков», стали в ряд немногих совершенных в своем роде творений не только благодаря содержанию и предмету, который с такой убедительностью изображали, но и поразительному стилистическому мастерству писателя. Неторопливость и обстоятельность повествования сочетаются с лаконизмом. Для Лондона характерна короткая, интонационно уравновешенная фраза с размеренным ритмичным дыханием. Он концентрирует внимание на немногих, наиболее остро воздействующих деталях.
В повести довольно много персонажей, людей самых равных характеров. Лондон рисует их бегло, они памятны нам не сами по себе, а по их отношению к «герою» повести — собаке Бэку: и судья Миллер, у которого Бэк вел жизнь пресыщенного аристократа, и похитивший его подручный садовника Мануэль, и курьер канадского правительства Перро с помощником Франсуа, и горе-золотоискатели Чарльз, Хэл и Мерседес — сумасброды, чуждые Северу и поэтому обреченные на неудачу.
Все сюжетные линии, все художественные образы и картины служат выявлению образа смелого и умного пса Бэка. Все предыдущее повествование о разных людях и животных, с которыми привелось встретиться Бэку, выработали в нем и оттенили те качества его натуры, которые с неожиданной цельностью раскрылись в фа нале.
После гибели Торнтона, к которому Бэк сильно привязался, он убегает в лес, послушный диким инстинктам — зову предков. Он присоединяется к волчьей стае и в смертельной схватке с соперниками завоевывает себе право стать ее вожаком. Но любовь к хозяину, доброму и справедливому человеку, влечет Бэка к месту гибели Торптона. Тоскующий зверь то и дело оставляет своих лесных братьев и приходит в долину. Скорбный вой одинокого Бэка оглашает окрестности, он звучит как реквием навсегда ушедшему другу и как символ беспредельной верности. Повесть обрывается па самой напряженной ноте. Читатель оставлен с самим собой в трагический для «героя» момент. Заключительные страницы вызывают восхищение и больно ранит.
Рассказывая о судьбе Бэка. писатель сосредоточивал внимfние на законах, управляющих животным миром, в котором либо убьешь и будешь сыт, либо тебя убьют и съедят. Другим могущественным законом животного мира, но его мнению, является закон приспособляемости: выживает особь, умеющая лучше других приспособиться к изменяющимся условиям. Эти законы казались Лондону созвучными эпохе. Борьба «героя» повести за существование символизировала борьбу человека в буржуазном мире. Эта тенденция книги была отмочена и американскими литературоведами.
Щенок Нэк вынужден, подобно человеку в капиталистическом обществе, в борьбе за существование познает жестокие законы жизни, и вот к какому выводу приходит умудренный опытом Бэк: «Так вот какова жизнь! В ней нет места честности и справедливости. Кто свалился, тому конец. Значит, надо держаться крепко!».
Щенок Нэк вынужден, подобно человеку в капиталистическом обществе, в борьбе за существование познает жестокие законы жизни, и вот к какому выводу приходит умудренный опытом Бэк: «Так вот какова жизнь! В ней нет места честности и справедливости. Кто свалился, тому конец. Значит, надо держаться крепко!».
Повесть великолепно удалась композиционно. Все было здесь уравновешено, переходы от описания к диалогу, от диалога к портрету, от сцены к сцене шли естественно, одно вытекало из другого. Всесторонне и глубоко, с большим правдоподобием был очерчен центральный характер — собака Бэк.
Воодушевленный успехом «Зова предков», Лондон задумал еще одну книгу о животных — роман «Белый Клык», который стал также событием его творческой биографии. Роман о волчонке Белом Клыке отличает наблюдательность автора, великолепное знание им психики и повадок животных. Лондон правдиво описал процесс знакомства волчонка с жизнью, накопление им опыта и развитие «элементарного мышления». Читатель невольно ловит себя на мысли, что во всем верят автору, вместе с ним симпатизируя герою.
Романист приводит Белого Клыка к счастливому концу, и читатель, становясь свидетелем встречи прожившего трудную и опасную жизнь волка со своим потомством, испытывает чувство облегчения. Надолго запечатлевается в пашей памяти это мудрое и отважное животное, созданное творческим воображением талантливого художника.
Композиционно Лондон «организует» роман вокруг центрального героя, что помогает ему сделать книгу стройной. Белого Клыка вы проводит через четыре восходящие ступени опыта: животный мир, индейцы, жестокий мир Красавчика Смита и, наконец, мир разума и любви, воплощенный в образе его последнего хозяина Уидона Скотта. Волчонку удается выжить только благодаря природной силе и здоровью, а также умению приспосабливаться, что, согласно взгляд у Лондона, почти равносильно пониманию законов окружающего мира.
Судьба сводит волчонка с индейцем по имени Серый Бобр, и Белый Клык, воспитанный законами свирепых клыков и крови, впервые узнает о существовании законов справедливости и добра. Он нашел их у людей.
Тема человека — хозяина живого мира — проходит через весь роман. Писатель показывает, что именно разум и установленные им справедливые, гуманные законы отличают человека, поднимают его над миром животных. По Лондону, не человек-одиночка возглавляет живой мир, а человек в содружестве с другими людьми, они-то и выручают в трудную минуту.
Человек — пылинка в огромном мире царицы-природы. Мир этот страшен и кровожаден. В борьбе с голодной волчьей стаей одинокий человек непременно был бы растерзан. Но его спасают другие люди: звери трусливо бегут с поля битвы, заслышав скрип шагов его товарищей.
Проведя Белого Клыка через злобный мир Красавчика Смита, воспитавшего в волчонке лютую вражду ко всему живому, Лондон показывает затем, как проходит его приручение, это торжество всесильной любви и ласки. Доброе обращение быстро меняет волка, он по-иному смотрит па окружающее. Он полюбил нового хозяина, и эта любовь его воодушевляет, делает бесстрашным.
Писатель противопоставлял жестокости и грубой, силе Красавчика Смита оздоравливающую силу доброты. Высокая гуманность и человеческий разум, а не насилие способны, по мысли Лондона, творить чудеса, покорить даже волка. Человек, не вдохновленный чувством любви, утрачивает, как Красавчик Смит, человеческий облик, уподобляется зверю и становится куда более отталкивающим.
В конце своего творческого пути в другом романе о собаке, «Майкл, брат Джерри», Лондон вновь вернется к теме чудодейственной силы доброты и ласки при приручении животных. Мысль о могуществе чувства любви пройдет через все творчество Джека Лондона, обратим внимание именно на перевоспитывающую силу этого чувства, как она понимается писателем. Гуманное отношение — это, по мысли писателя, могучий фактор воздействия, ибо оно пробуждает добрые человеческие чувства и возрождает к новой жизни. Эстетика Лондона покоится на вере в добрый гений человека. И то, что Лондон обнажил злобное и жестокое в мире, помогало ему с еще большей ненавистью восставать против бесчеловечности.
Книги Лондона о Джерри и Майкле раскрывают жестокий мир, царящий на плантациях. Расизм, классовое размежевание, капиталистическая эксплуатация перекликаются со страданиями и радостями животных. На плантации Мериндж, где выросли Майкл и Джерри, в них обоих воспитывают презрение и ненависть к «неполноценным чернокожим» жителям Полинезии. Для Джерри и Майкла эта ненависть в итоге становится нормой психологии — инстинкт заставляет их видеть в каждом полинезийце врага «белых богов». Оба они отличаются бескрайней отвагой, стоическим терпением, непоколебимой преданностью человеку, и раз за разом все эти прекрасные качества используются хозяевами только для того, чтобы надежнее оберегать добро, украденное у «дикарей», жестоко расправляясь со всеми непокорными и утверждая расизм, как «естественный» порядок вещей.
И Джерри, и Майкл фактически жертвы мира, где расизм и насилие стали коренными принципами бытия. Их судьба трагична, несмотря на благополучный финал — ведь искалечена их психика, разрушен воплотившийся в них идеал этической целостности и красоты. Это социальная драма, по своему отразившая ту страшную драму колониального угнетения, которая развертывается в большом мире, чьи законы вынужденно усваивают герои Лондона.
Лондон был ошеломлен жестокостью дрессировщиков собак, ни перед чем не останавливающихся ради эффектности номера. Книга о Майкле писалась с целью покончить с этим варварством. Цель осталась недостигнутой. Но это ничуть не снижает значения лондоновских книг. Важен их художественный результат.
1. Лондон Д. Повести. — М.:Правда, 1961. — 656 с.
2. Богословский В. Н. Джек Лондон. М.: Просвещение, 1964. 240 с.
3. Фонер Ф. Джек Лондон — американский бунтарь. М: Прогресс, 1966. 240 с.
Источник
Зов предков. Джек Лондон
Повесть Джека Лондона «Зов предков» с иллюстрациями первого издания, 1903 г.
Перевод З. Вершининой
Содержание
I. НАЗАД К ПЕРВОБЫТНОСТИ
Старинные, бродячие стремленья,
Заглохшие в культуре, от веков,
Вдруг вновь переживают пробужденье
И дикий зверь выходит из оков.
Бэк не читал газет, иначе он знал бы о том, что беда надвинулась не на него одного, а на всех собак ньюфаундлендской породы, с сильными мускулами и теплой, длинной шерстью, от Пюджет-Саунда до Сан-Диего. Все оттого, что люди, пробираясь ощупью сквозь полярную мглу, вдруг набрели на желтый металл, а пароходные компании и транспортные общества немедленно оповестили об этой находке весь свет — и тогда, в надежде на богатую добычу, тысячи людей вдруг устремились на Север. Этим людям нужны были собаки — и собаки большие, с клыками, сильными мышцами и теплой пушистой шерстью для защиты от мороза.
Бэк жил в большом доме в обласканной солнцем долине Санта-Клара. Это поместье называлось «усадьбой судьи Миллера». Дом находился в стороне от дороги, полускрытый среди деревьев, сквозь листву которых виднелась широкая тенистая веранда, огибавшая его с четырех сторон. Почти к самому дому подходили усыпанные щебнем дорожки, точно змейки, извивавшиеся по широким лужайкам между группами ветвистых, высоких тополей. Позади широко раскинулись различные службы: обширные конюшни, в которых все время возились чуть ли не двенадцать конюхов и грумов; ряды обросших диким виноградом домиков для служащих, бесконечная правильно распланированная вереница построек, виноградники, зеленеющие пастбища, фруктовые сады. Были там и приспособления для артезианского колодца, и огромный цементный водоем, в котором сыновья судьи Миллера купались каждое утро и освежались в знойные дни.
И над всем этим огромным поместьем властвовал Бэк. Здесь он родился и прожил все четыре года своей жизни. Конечно, тут были и другие собаки. В такой обширной усадьбе не могли не быть другие собаки, но они в счет не шли. Они появлялись и исчезали, жили в конурах или же влачили ничтожное существование где-то в глубине дома, подобно Тутсу — маленькой японской собачке, или Изабель — совершенно лишенной шерсти крошке из Мексики. Эти собачонки редко высовывали нос на воздух и почти никогда не ступали лапками прямо на землю. Были здесь и фокстерьеры — даже целая их свора; они часами лаяли на Тутса и Изабель, решавшихся иногда выглянуть из окошка под защитой многочисленных горничных, вооруженных швабрами и половыми щетками.
Бэк не был ни комнатной, ни дворовой собакой. Все окружавшее было его царством. Он плавал в цементном бассейне или ходил на охоту с сыновьями судьи; он сопровождал дочерей судьи, Молли и Алису, в их прогулках в сумерки и ранним утром; в зимние вечера он лежал у ног судьи перед камином в библиотеке; он возил на спине внуков судьи, или кувыркался с ними на траве, или же сопровождал их в путешествиях, полных рискованных приключений, вплоть до конюшни и даже далее, где прыгали жабы через тропинки фруктового сада. С видом повелителя он разгуливал среди фокстерьеров и совершенно игнорировал Тутса и Изабель, ибо он был королем — королем над всем, что ползало, лежало и летало в пределах поместья судьи Миллера, включая и двуногих.
Его отец — Эльмо, громадный сенбернар — был в свое время неразлучным спутником судьи, и Бэк был призван заменить отца. Он не достиг громадной величины отца, весил только сто сорок фунтов, так как его мать была шотландская овчарка. Однако этого веса, — к которому надо прибавить еще и то чувство собственного достоинства, которое является следствием сытой жизни и всеобщего уважения, — было достаточно, чтобы позволять ему держать себя по-королевски. Все четыре года, с той самой поры, когда он был еще щенком, он прожил жизнь пресыщенного аристократа, был преисполнен гордости и отличался некоторой эгоистичностью, как это случается с помещиками, уединенно живущими в деревне. Но Бэка спасало то, что он не был на положении избалованной комнатной собачки. Охота и подобные ей другие развлечения на свежем воздухе не давали ему разжиреть и закаляли его мускулы. Кроме того, пристрастие к воде, как у всех пород, привыкших к холоду, было прекрасным закаляющим средством и сохраняло ему здоровье.
Так жил Бэк до конца 1897 года, когда открытие золота в Клондайке потянуло людей со всего света на далекий, холодный Север. Но Бэк не читал газет и не знал к тому же, что дружба с Мануэлем, одним из помощников садовника, представляет для него некоторую опасность. У Мануэля был один большой порок — он любил играть в китайскую лотерею. Кроме того, у него была непобедимая слабость — вера в систему, и это неизбежно вело его к катастрофе. Чтобы играть по системе, нужны деньги, а его жалованье помощника садовника едва покрывало нужды его жены и многочисленного потомства.
В памятный день предательства Мануэля судья был на собрании общества виноделов, а мальчики, как нарочно, были заняты организацией спортивного клуба. Никто поэтому не заметил, что Мануэль и Бэк отправились на прогулку (так по крайней мере представлял себе Бэк) за фруктовый сад. И, за исключением одного человека, никто не видел, как они прибыли на полустанок, известный под названием Колледж-парк. Этот человек поговорил с Мануэлем, и затем послышался звон передаваемых монет.
— Мог бы завернуть товар перед тем, как давать его покупателю, — угрюмо сказал незнакомец, и Мануэль два раза обернул шею Бэка под ошейником толстой веревкой.
— Затяни покрепче, тогда не вырвется, так у него перехватит дыхание, — заметил Мануэль, и незнакомец пробурчал что-то утвердительно.
Со спокойным достоинством Бэк дал надеть себе на шею веревку. Правда, это казалось необычным, но он привык доверять людям, которых знал, признавая их мудрость, превосходящую его собственную. Однако, когда конец веревки был передан незнакомцу, Бэк угрожающе зарычал. Он только намекнул на свое недовольство, по своей гордости воображая, что намекнуть — значит приказать. К его изумлению, веревка затянулась вокруг его шеи так, что у него прервалось дыхание. В порыве бешенства он кинулся на человека, но тот налету крепко стянул ему горло и ловким движением повалил на спину. После этого веревка безжалостно душила Бэка, пока он, высунув язык и со спертым в громадной груди дыханием, яростно боролся с человеком.
Никогда еще за всю его жизнь с ним так грубо не обращались, и никогда еще он не был так разгневан, как теперь. Но силы изменили ему, глаза закатились, и он уже ничего не сознавал, когда подошел поезд и два человека бросили его в багажный вагон.
Очнувшись, он смутно ощутил боль в языке и то, что его подкидывало в каком-то странном двигавшемся помещении. Хриплый свисток паровоза на разъезде объяснил ему, где он находится. Он слишком часто путешествовал с судьей, чтобы не знать ощущений езды в багажном вагоне. Он открыл глаза, и в них загорелся неудержимый гнев властителя, попавшего в плен. Человек бросился к нему, чтобы схватить его за горло, но Бэк оказался проворнее. Его челюсти мертвой хваткой вцепились ему в руку и не отрывались до тех пор, пока он снова не лишился сознания, придушенный веревкой.
— Да-с, припадочки, — сказал незнакомец, пряча свою искусанную руку от проводника, которого привлек шум схватки. — Вот везу его по поручению хозяина в Сан-Франциско. Какой-то тамошний собачий доктор будто бы берется его вылечить.
В тот же вечер в маленькой задней комнатке кабачка в Сан-Франциско этот человек говорил более красноречиво:
— Только пятьдесят и получил, — ворчал он. — Честное слово, теперь и за тысячу наличными не согласился бы!
Рука его была обернута окровавленным платком, а правая штанина разодрана от колена до щиколотки.
— А тот, другой-то дурак, сколько получил? — спросил содержатель кабачка.
— Сто, — последовал ответ. — «Меньше не возьму», — говорит, черт бы его побрал!
— Итого, значит, сто пятьдесят, — подвел итог содержатель кабачка. — А собака стоит того. Хорошая собака.
Вор развернул окровавленный платок и посмотрел на свою израненную руку.
— Только бы не бешеная, — сказал он.
— А если бешеная. Все равно от бешенства не умрешь, тебе на роду написано умереть на виселице, — засмеялся кабатчик и добавил: — Лучше помоги-ка мне пока что.
Измученный, с невыносимой болью в горле и на языке, полуживой, Бэк все-таки попытался достойно противостоять своим мучителям. Но при каждой попытке к сопротивлению его бросали на пол и душили.
Наконец им удалось стащить с его шеи тяжелый медный ошейник. Потом с него сняли и веревку и бросили его в деревянный ящик, похожий на клетку.
Там он и пролежал весь томительный остаток ночи, не находя себе покоя от гнева и оскорбленной гордости. Он никак не мог понять, что все это значило. Чего им нужно, этим чужим людям, от него? Почему они держат его взаперти в этой тесной клетке? Он не мог объяснить себе всего этого, но его удручало смутное предчувствие грядущей беды.
Ночью, когда отворялась дверь кабачка, он несколько раз вскакивал, ожидая, что войдет судья или явятся мальчики. Но каждый раз к нему склонялось жирное лицо кабатчика, который навещал его с сальной свечкой в руке. И каждый раз радостный лай, с которым Бэк готовился встретить своих хозяев, сменялся разочарованным диким рычанием.
Но кабатчик его не трогал. Утром вошли четверо каких-то людей и подняли клетку.
«Еще мучители. «, — подумал Бэк, потому что увидел подозрительных людей, лохматых и оборванных. Он яростно бросался на них через прутья клетки, бесновался и громко лаял. Они смеялись и тыкали в него палками, которые он хватал и грыз, пока, наконец, не понял, что этого они и добивались. Тогда он угрюмо улегся и не противился, когда клетку стали ставить на повозку. После этого и сама клетка, и ее пленник начали переходить из рук в руки. Сперва им занялись конторщики в транспортной конторе, затем его протащили некоторое расстояние на другой повозке, далее какой-то экипаж повез его вместе с целой коллекцией ящиков и посылок на пароход, затем с парохода на какой-то большой вокзал и, наконец, опять погрузили в железнодорожный вагон, чтобы везти еще куда-то дальше.
Два дня и две ночи вагон мчался за взвизгивавшим паровозом, и двое суток Бэк ничего не ел и не пил. Разозленный, он встречал рычанием попытки проводников приласкать его, и они из мести стали его дразнить. Когда, дрожа от гнева и с пеной у рта, он бросался к прутьям, они над ним потешались и издевались: рычали и лаяли, как самые ужасные собаки, мяукали, хлопали в ладоши и кричали петухами. Он, конечно, знал, что все это глупо, но именно поэтому и считал эти обиды оскорбительными для своего достоинства. Гнев его все нарастал и нарастал. Голод его мучил не особенно сильно, но отсутствие воды заставляло страдать и доводило его ярость до предела. Он был собакой тонкой организации и большой чувствительности: от всех пережитых испытаний он заболел лихорадкой, осложнившейся воспалением распухших горла и языка.
Одно его утешало: не было на нем веревки. Она давала его врагам превосходство. Но теперь, раз ее нет, он им покажет! В другой раз им уже не удастся затянуть ему шею. Это он решил твердо и бесповоротно. Два дня и две ночи он ничего не ел и не пил и за это полное мучений время успел накопить такую злобу, что плохая встреча ждала того, кто первый к нему подойдет. Глаза его налились кровью; он превратился в разъяренного дьявола. Он так изменился за это время, что сам судья, наверное, не узнал бы его, и проводники вздохнули с облегчением, когда сдали его, наконец, с рук на руки на конечной станции Сиэтл.
Четыре человека опасливо пронесли его из фургона в маленький дворик, окруженный высокой стеной. Какой-то толстый человек в красном свитере с широким воротом вышел навстречу и расписался в книге у кучера в получении.
«Новый человек, новый мучитель», — решил Бэк и, дико зарычав, бросился к прутьям клетки.
Человек в красном свитере насмешливо улыбнулся и принес топор и дубину.
— Неужели вы хотите его выпустить? — осведомился кучер.
— Ну разумеется! — ответил человек и подсунул под доску клетки топор.
Тотчас же все четыре человека, внесшие клетку, бросились врассыпную. Быстро вскарабкавшись на высокую стену, они приготовились со своего безопасного места смотреть на интересное представление.
Незнакомец начал рубить топором палки клетки.
Бэк вцепился в затрещавшее дерево, впился в него зубами, рычал, грыз. Где бы ни ударил топор снаружи, он с воем и ворчанием бросался сюда же с внутренней стороны. Он так же бешено старался выбраться из клетки, как, видимо, этого желал для него и человек в красном свитере. Только, в противоположность Бэку, человек был совершенно спокоен.
— Ну-ка, красноглазый черт! — сказал он наконец, когда отверстие увеличилось настолько, что могло пропустить Бэка.
В то же время он бросил топор и взял в правую руку дубинку.
Действительно, Бэк напоминал теперь красноглазого дьявола, весь съежившись для того, чтобы поскорее выпрыгнуть. Шерсть у него встала дыбом, изо рта шла пена, а в налитых кровью глазах горел безумный огонь. Бэк обрушился на человека всей тяжестью своих ста сорока фунтов — ста сорока фунтов чистой ярости и еще насыщенных накопившимися за эти двое суток напряженной страстью и жаждой мести.
Но на половине прыжка, в то самое мгновение, как его челюсти уже готовы были схватить жертву, он получил такой удар, который на лету отбросил его. Щелкнув зубами от сильнейшей боли, он стиснул пасть, перекувыркнулся и ударился о землю боком и спиной. Его еще ни разу в жизни не били палкой, и он не понимал, в чем дело. С воем, в котором слышались и лай, и визг, он вскочил и взвился в воздух. И вновь на него обрушился удар, повалив его на землю. На этот раз он понял, что причиной всему этому была дубинка, но его безумная ярость уже не имела границ. Раз десять подряд он бросался вновь и вновь, но дубинка мгновенно подкашивала его и швыряла наземь.
После одного особенно жестокого удара он с трудом поднялся. Он был теперь слишком разбит для того, чтобы снова напасть на человека. Кровь текла у него из носа, пасти и ушей, вся его чудесная шерсть была испачкана кровавой пеной, а он сам едва держался на ногах и бессильно покачивался из стороны в сторону. Тогда человек в красном свитере подошел ближе и спокойно, размеренно нанес ему сокрушающий удар по носу. Вся прежняя боль, которую когда-либо испытывал Бэк, была ничтожной по сравнению с той, что он ощутил теперь. С ревом, напоминавшим львиное рычание, он опять бросился на человека. Но тот, переложив дубинку из правой руки в левую, спокойно схватил его за нижнюю челюсть и стал дергать его взад и вперед. Бэк описал в воздухе полный круг, потом еще полкруга и затем плашмя упал на землю.
В последний раз попытался он броситься на человека. Тот нанес ему невероятно мощный удар, точно приберег его напоследок. Бэк тяжело грохнулся о землю, потеряв сознание.
— А парень-то не дурак! — с восторгом воскликнул один из зрителей на заборе. — Справится с каким угодно псом. Молодчина!
— А по-моему, — ответил кучер, влезая на повозку и трогая лошадей, — лучше день и ночь бить камни, да еще и по воскресеньям, чем так колотить животных.
К Бэку вернулось сознание, но не силы. Он лежал там, где упал, и следил глазами за человеком в красном свитере.
— Гм. Отзывается на кличку Бэк, — проговорил человек в красном, читая письмо, которым кабатчик извещал его о собаке в клетке. — Ну-с, Бэк, дружок, — продолжал он веселым тоном, — мы с тобой малость погорячились, но это ничего. Теперь самое лучшее, что мы с тобой можем сделать, это — оставить все, как оно есть. Ты теперь знаешь свою роль, а я — свою. Будь же хорошей собакой — и все пойдет как по маслу. А станешь баловаться, увидишь, что я дурь из тебя выколочу. Понял?
С этими словами он храбро погладил ту самую голову, которую только что немилосердно бил. Бэк невольно отпрянул от прикосновения его руки, но все же не протестовал. Когда человек принес ему воды, он охотно попил, а затем стал жадно пожирать громадный кусок сырого мяса из рук своего недавнего врага.
Он был побежден (это он понял), но воля его не была сломлена. Он узнал раз навсегда, что ему не одолеть человека с дубинкой. Он усвоил этот урок и до конца своих дней не забывал его. Дубинка была для него откровением. Она впервые ввела его туда, где царит первобытный закон, и он принял это как предупреждение. Жизнь открыла ему теперь свою жестокую сторону, и, хотя он был побежден, в нем стала пробуждаться природная звериная хитрость.
Шли дни, прибывали новые собаки: одни, как Бэк, в клетках, другие — на привязи; одни вели себя кротко и покорно, другие — яростно и злобно, как он вначале; и все они до одной на его глазах проходили через такую же выучку у человека в красном. Снова и снова повторялся для Бэка при каждом жестоком укрощении все тот же урок: человек с дубинкой — законодатель, хозяин, которому нужно подчиниться, хотя совсем не обязательно любить его. Бэк не дошел до того, чтобы заглядывать в глаза хозяину либо лизать ему руку, хотя и видел побитых собак, которые это делали. Он видел также, что одна собака, которая не хотела ни смириться, ни подчиниться, была в конце концов убита в борьбе за первенство между человеком и животным.
Время от времени приходили незнакомые люди и кто возбужденно, кто льстиво, на разный манер разговаривали с человеком в красном свитере. В их руках звенели деньги, и они уходили, взяв с собой одну или несколько собак. Бэк удивлялся, куда они уходили, потому что они никогда не возвращались, но страх перед будущим был так силен в нем, что он каждый раз радовался, когда выбирали не его.
Тем не менее дошла очередь и до него. Его судьбой оказался маленький худощавый человек, говоривший на ломаном английском языке и издававший восклицания, которых Бэк не мог понять.
— Черт возьми! — воскликнул он, когда его глаза остановились на Бэке. — Эта — корош собака! Теленок, не собака! А сколько?
— Триста! — с готовностью ответил человек в красном свитере. — Даром отдаю! А вам чего стесняться, Перро? Деньги-то ведь казенные!
Перро усмехнулся. Поскольку цены на собак вследствие невероятного на них спроса поднялись отчаянно, сумма, назначенная за такое прекрасное животное, не показалась ему слишком высокой. Канадское правительство ничего не теряло, а его почта должна была работать как можно скорее. Перро знал толк в собаках и с первого же взгляда понял, что Бэк — один на тысячу собак.
«Один на десять тысяч», — мысленно заключил он.
Бэк увидел, как деньги перешли от одного человека к другому, и не удивился, когда худощавый человек взял с собой его и добродушного ньюфаундленда Кэрли. Больше Бэк никогда не видел человека в красном свитере, а когда затем он вместе с Кэрли смотрел с палубы парохода «Нарвал» на удалявшийся Сиэтл, то это было его последним прощанием с теплым Югом. Перро свел его и Кэрли вниз и передал с рук на руки черномазому великану по имени Франсуа. Перро был темноволосым канадцем французской крови, а Франсуа — метисом, вдвое смуглее, чем Перро. Они казались Бэку новой породой людей (ему суждено было увидеть еще много им подобных впоследствии), и, хотя он не чувствовал к ним абсолютно никакой симпатии, однако научился их уважать. Он быстро узнал, что Перро и Франсуа справедливы, спокойны, беспристрастны и слишком умны, чтобы позволить себе издеваться над собаками.
На палубе «Нарвала» Бэк и Кэрли увидели двух других собак. Одна была большим снежно-белым псом со Шпицбергена, которого в свое время вывез оттуда капитан китобойного судна и который потом сопровождал геологическую экспедицию в Баренс. Это был очень ласковый пес, но у него была предательская манера улыбаться в лицо и в то же время обдумывать какие-то козни. В первый же день он стащил у Бэка его мясо, Бэк бросился на него, чтобы его наказать, но в эту минуту Франсуа взмахнул хлыстом и ударил преступника. Бэку не оставалось ничего другого, как подобрать лакомую кость. Он решил, что поступок Франсуа свидетельствовал о его справедливости, и его уважение к метису возросло.
Другая собака не делала попыток к сближению, но и не пыталась воровать пищу у вновь пришедших. Это мрачное сдержанное существо твердо и определенно давало понять, что желает, чтобы его оставили в покое, и что плохо будет тому, кто захотел бы этот покой нарушить. Собаку звали Дэйв. Все время он ел и спал, позевывал и не проявлял ни к чему ни малейшего интереса. Даже в те часы, когда «Нарвал» проходил залив Королевы Шарлотты и качался по волнам, точно пьяный, когда Бэк и Кэрли волновались и чуть не сошли с ума от страха, Дэйв недовольно поднимал голову, удостаивал их равнодушным взглядом, позевывал и снова засыпал.
День и ночь пароход содрогался от неутомимой работы винта, и, хотя дни были похожи один на другой, Бэку стало казаться, что постепенно делается все холоднее и холоднее. Наконец в одно утро движение винта прекратилось, и на пароходе началось необычайное оживление.
Как и остальные собаки, Бэк ясно почувствовал это и понял, что предстоит перемена. Франсуа привязал всех собак на один ремень и вывел их на палубу. При первых же шагах по холодной земле лапы Бэка погрузились в какую-то белую, пушистую мякоть, которая была очень похожа на выкрашенную в белую краску грязь. Он с фырканьем подскочил и попятился. Такая же белая масса падала сверху. Бэк отряхнулся, но на него падали новые хлопья. Он с любопытством понюхал, потом лизнул эту мякоть. Она жгла, как огонь, и быстро исчезала на языке. Это удивило его. Он опять попробовал — с тем же результатом. Зрители рассмеялись, и ему стало стыдно, хотя он и не сознавал, почему именно. Он впервые увидел снег.
Источник